Фанпарк «Бобровый лог» — всесезонный парк спорта
и отдыха рядом с государственным заповедником «Стол-
бы», в 20 минутах езды от центра города. Зимой фанпарк
работает в формате горнолыжного комплекса. Летом
и в межсезонье это территория активного отдыха и раз-
влечений. Экскурсионные прогулки на канатно-кресель-
ном подъемнике, уникальные для России аттракционы,
пляж и бассейн с теплой водой под открытым небом, дет-
ские площадки, беседки для пикников, кафе, бары, ресто-
раны премиум-класса, спа, а также трассы для downhill
(скоростного спуска на горном велосипеде) и терренкура
(оздоровительной ходьбы).
Фанпарк «Бобровый лог»:
Красноярск, ул. Сибирская, 92
64
65
log — файл с записями о событиях в хронологическом
порядке, простейшее средство обеспечения журнали-
рования.
Если бы я тебя не боялась, мама, я бы стала ветерина-
ром. Ходила по навозу в сапогах выше колена и прини-
мала роды у коров и лошадей. Но я тебя боялась, мама.
Твоего презрения, твоего сопрано. Ты морщила нос, как
будто от меня дурно пахло. И высоко, тонко говорила:
«Что? Отойди от меня! Ветеринаром, фу! Кому ты бу-
дешь нужна? Ветеринаром она! Программистом сначала
стань, банкиром! А потом хоть дворником, мне плевать».
Так я стала программистом, сисадмином. С первого
курса, как и все наши, пошла работать, куда взяли.
В спортмаг, где наверху — сноуборды, коньки, лыжи —
люди, движение, краски жизни. Внизу — склады, сумрак,
дно, коробки. А в сумраке и коробках — я. Черный экран
и светящиеся буквы. Читала bashorg? То-то! Все мои буд-
ни программирования — там.
У меня никогда ни разу не было парня. Пока все наши
девочки держали осанку и примеряли лифчики пуш-апы,
я — юная сестра Квазимодо — колдовала над кабелями,
как над веревками церковных колоколов. Не кобелями,
мама. Кабелями. Нет, это не одно и то же. Нет, мам.
Второй наш сисадмин, Мишка, однажды, крепко так
напившись, приобнял меня за плечи и спрашивает: «Ан-
тонова, а ты когда-нибудь целовалась с парнями?» А я
ему: «Нет, никогда». А он мне: «И я никогда, давай цело-
ваться?» И мы стали. Потом до меня дошло, что он сказал
«с парнями». А я-то дура, повелась. Но все уже. У него был
прокуренный язык, и он не чистил зубы. В темноте-то
в серверной не видно, чистил или нет. А от табака перегар
горький… кто пробовал, знает. Но это такое — не дев-
ственность, конечно, но хоть что-то. Кому скажи, что я
впервые поцеловалась с парнем в восемнадцать лет.
67
Поэтому я начала пить алкоголь, мама. Сначала вино,
пиво. Потом чего покрепче, коктейли. Научилась гото-
вить Кровавую Мэри, разбираться в водке. А ты знаешь,
например, что с сельдереем и чили вкуснее, чем с табас-
ко? Я вот знаю.
Через год прокуренных поцелуев Мишка бросил сига-
реты и увлекся сноубордом. А я — пить не бросила, но.
Целоваться с ним стало слаще, хотя дальше поцелуев дело
не зашло. В темноте мы много — того, а на свету — нико-
гда.
— Ты это, Антонова, не говори никому, ладно? Я же
это, по дружбе, ну.
— Конечно, Миш. No problem.
Кто учил тебя русскому, Миш?
Мои октябрьские девятнадцать по традиции отмечали
в баре. Не Oktoberfest, но тоже ничего. Дверь — в краске.
Лица — в масках. Знакомые стены. На стенах — галереи
шедевров, созданных под наплывом чувств. Это ведь руи-
ны-бар Вписка. И я в день рождения всегда в руинах. На-
до цементировать, и Батя поможет.
Батя — черная, на вьетнамском дереве настойка. По-
дается в стопке. Точнее, в двух. В одной настойка, в дру-
гой вода. Подходишь к Фикусу — его тоже зовут Батя —
чокаешься с ним, доверяешь сокровенное, потом воду —
в Фикус, настойку — в себя. Поговорили, полегчало. А Ба-
тя не проболтается. Надега.
Столы сдвинуты кучно, мы тоже. Развалились и рассе-
лись полукругом. А перед нами Мишка — исполняет сно-
убордический моноспектакль. Мне — мерзлячке — его
страсти непостижимы. Он рассказывает логично, строй-
но, хоть экипируйся и беги. Слушаю, не отрывая взгляда.
Ясно же, что инфа не пригодится, но не все же с ним це-
ловаться в темноте.
— На лыжах проще.
Ну конечно, Миш, ну конечно.
68
— Поедешь с учебного склона через несколько минут
после старта. Четыре точки опоры: две лыжи — две палки.
Конечно, конечно, Миш, ты, главное, говори, говори.
Встал, как борец сумо. По очереди поднимая левую
и правую ногу, зависая над полом.
Ах, какая у тебя стойка, Миш…
— Весь корпус — в сторону движения. Вщелкиваешься
в крепления — вот так. При падении лыжи отстегиваются.
В гору можно спокойно на палках.
— Сплошные плюсы, да? А минусы есть?
— Ботинки жутко неудобные.
— Точняк! — в тон Мишке отвечает Тоня. Вытянула из-
под стола тонкую ножку в легинсах. Потянула по-балет-
ному носок. — Я эти пыточные испанские сапоги снимаю
на каждом перерыве. А ведь некоторые умудряются весь
день в них…
Тоня — это девушка Миши. Познакомились в Бобровке
под первый снег. Думаешь, почему он курить бросил.
И почему мне никому нельзя говорить о поцелуях в тем-
ноте.
— С бордом — наоборот.
Продолжай, еще, еще.
— Боты мягкие и удобные — валенки. Но при ката-
нии — другое равновесие. Первые дни реально убиваешь-
ся. Пару раз на скорости поймаешь передний кант — за-
помнишь навсегда. Новички экипируются — шлем, локти,
колени… Сверхболезненное начало!
Сверхболезненное! Как скажешь, Миш…
— И выщелкиваться из креплений надо обязательно
с помощью рук. Все заварушки на подъемниках из-за сно-
убордистов. Зато прогресс в освоении техники стреми-
тельный.
— Факт! — и снова эта ножка в легинсах.
— За сезон можно круто освоиться. На наших высотах
кайф от борда получить легче, чем от лыж…
69
— Кста-а-ати! Антонова! А Кубок же? Давай из тебя
чемпионку сделаем? — Тоня подмигнула Мишке. Я на-
пряглась, взревновала.
— Какой еще Кубок?
Сплю и вижу, кошечка, нас втроем — ты, я и Мишка, ага.
— Антонова, точно, давай! Погнали завтра? Я тебя по-
знакомлю с инструкторами. Тебе мальчика или девочку?
А трассы, а подъемники, а раздевалки там какие… —
Мишка хитро прищурился.
Не то что серверные, да? Кобель!
Через месяц покатушек в Бобровке Тоня взяла надо
мной девочковое шефство: «А ты где живешь? А с кем?
А как расслабляешься? А парень есть? Чтооо?! Ты ваще
ни-ни?»
Только слегка. Целовалась с твоим. Не в счет.
— Ладно, не дрейфь! Наладим тебе жизнь!
— Может, не надо?
— Надо, Антонова, надо! Тебе кто из парней в мага-
зине нравится?
— А я их, что ли, вижу? Они ж наверху!
— Мда… Ну хорошо. Сначала покажем тебя, а потом
выберем из… ну…
— Претендентов на переспать?
— Типа того.
— И?
— И я тебя приглашаю! Скажем… В понедельник на эль
и пиво, во вторник — на коктейли, в среду — на вино.
Освобождай вечера.
— О! Да! Спасибо, что предупредила! Мои вечера
обычно расписаны на месяц вперед.
Шутка.
— Ага, я так и поняла. Готовься! Морально и… в об-
щем, готовься.
В понедельник мне было нечего надеть, и я перемеря-
ла дюжину Тониных платьев. Отвергла декольте, вырезы
70
на спине и те, в которых из-под юбки должны быть вид-
ны стринги.
— Ну ты и ханжа, Антонова.
— Я ханжа, да? Щас вообще никуда не пойду!
— Ладно, ладно!
Интересно, как это — переспать именно с Мишкой. На-
пьюсь — и спрошу.
Выбрала, наконец, платье в пол. Сзади молния —
от затылка до пяток, впереди — ткань под горло — как
щит. Надела и успокоилась. В этом, говорю, пойду.
— Пояс верности дать? — троллит Тоня.
— Свой-то не снимаешь поди!
Красилась — два раза попала тушью в глаз. Три раза
испортила стрелки. Четыре раза перекрашивала губы.
— Пока ты тормозишь, всех нормальных парней рас-
хватают!
— А может, я по девочкам?
Тоня, не беси меня.
— Что?!
— Шучу.
Наконец, собрались. Вышли.
Тоня рассчитала верно. В баре с порога становятся за-
кадычными друзьями даже с иноземцами, не владеющи-
ми языком. После первого глотка — братание, выпивка
на брудершафт. Народа много, тесно, броуновское движе-
ние. Сердце стучит в ребра. Выпустите меня.
Вот чего недостает в моей жизни, мама. Прикоснове-
ний. Касаний, чтобы привлечь внимание. Объятий, чтобы
проявить дружелюбие. Похлопываний по плечу, чтобы
поддержать. Ты-то меня никогда не обнимала. Поэтому
мне так холодно. С рождения и сейчас.
Я загрустила в толпе, налегла на Синюю Бороду. Потом
еще на одну. И еще. После третьей бутылки потеряла То-
ню из виду. Вот она мелькнула здесь, там. Вот у нее тушь
потекла. Вот кто-то из девочек поцеловал ее в щеку
71
и оставил бордовый след.
Мы встретились в туалете. Тоня — веселая, а я — мрач-
нее тучи.
— Ты чего, Антонова?
— Да блин, тоска. Пойду…
— Ну… Не торопись, я сейчас.
Прошмыгнула к нашему столику, что-то шепнула
Мишке в ухо. А может, не шепнула, а прокричала. Ниче-
го ж не слышно, это ж бар. Я махнула нашим на проща-
ние. Мишка вызвался проводить.
Ребята, вы серьезно?
Ай, все равно. Идем. Я держу дистанцию, а он — нет.
Меня шатает от странного предчувствия. Или это Синяя
Борода бродит и бередит?
— Миш? Мне пора… — шепчу я, а он не обращает вни-
мания.
— Я живу вот здесь, — показывает на кирпичный
дом. — У меня недавно дружок гостил. Оставил саган-
дайля. Любишь чай с рододендроном?
— С чем?
— С тем! — тянет, дергает меня за руку. Пальцы впи-
лись в плечо до костей. Он тоже пьян, как и я. — Тебе по-
нравится, Антонова. Не дрейфь.
Мне понравилось.
Я остановилась в прихожей перед зеркалом стереть
помаду. Думала, будем чай, неприлично же пачкать круж-
ки. Пока вглядывалась в отражение, не размазала ли крас-
ное по щекам, он подошел, я не услышала, а когда услы-
шала, было поздно.
Он потянул за язычок молнии, раздался звук такой…
такой… бззз — и я в мурашках вся — руки, ноги, спина.
И меня — то в жар, то в холод, я ведь специально — пла-
тье с молнией! И его губы — на моей шее — знаешь, как
это? Тебя кто-нибудь целовал в шею хоть раз?
И мы — всю ночь. Всю ночь, мама! И черный чай этот,
72
с саган-дайля, в белых кружках с красными горохами! Пи-
ли на рассвете, смотрели на солнце. Огромное, холодное,
серо-желтое. Но даже так — серо-желто, холодно — я чув-
ствовала себя желанной.
Живой.
У меня есть дневник, ты знаешь. Я зову его log file. Он
хранит все, что я накосячила, но не для покаяния, а для
роста. Хотя помнишь, было дело, ты требовала записы-
вать грехи. А потом — по праздникам — читать их на ис-
поведи перед причастием. И священник все спрашивал:
— А прелюбодеяние где? А содомский грех?
А я отвечала:
— А нету, святой отец, — и ухмылялась.
А он мне:
— «А теперь отложите все: гнев, ярость, злобу, злоре-
чие, сквернословие уст ваших; и не говорите лжи друг
другу».
И я не понимала его тогда. А теперь — понимаю. От-
крываю дневник и пишу: «Бобровый log».
На склоне есть Илья. Он мой инструктор. Ничего та-
кой. Однажды сделаю с ним себяшку. А Мишка…
— Ты никому о нас не скажешь, Антонова.
— Конечно, Миш. No problem.
Ты был прав, в сноуборде другие рефлексы. Начина-
ешь падать — выпрямляешь ноги, а надо сгибать. Начи-
наешь ускоряться — смещаешься назад, а надо вперед.
В декабре я как будто перешла на другой уровень ощу-
щения себя. Поняла физику движения. Похудела. Обвет-
рилась. Надела леггинсы, как и Тоня.
Тоня… Она красивая, мам. Не то что я. И я так
и не спросила по пьяни, как они там с Мишкой спят…
А я… А Илья…
— Как проверить технику, если рядом никого нет?
— Снять на видео?
— Проще.
73
— Тень?
— Проще.
— Глаза завязать?
— Проще.
— Не знаю. Сдаюсь.
— Полностью сдаешься или частично?
— Полностью сдаюсь. Говори уже.
— Ты в риалтайме должна понимать, какой кант загру-
жен. Для этого — смотри на след. Чем он тоньше — тем
точнее техника. Чем шире — тем больше снега ты пере-
местила. Нарыла никому не нужный сугроб. Понимаешь,
что потом?
— Боковое скольжение? Падение?
— Да. Иногда, конечно, приходится экстренно тормо-
зить, сугробы рыть. Но в обычном режиме твой правиль-
ный след — это тончайшая дуга.
Я в риалтайме должна понимать, какой кант загружен.
Где заканчиваюсь я и начинается воздух. А ты когда-ни-
будь думала о границах, мам? Где уже не ты, а кто-то дру-
гой, что-то другое? Трамплин, флажок, дерево, человек,
волк?
Помнишь, как однажды в лесу мы встретили с тобой
волка? Я была маленькая, а он — далеко. Вышел на тро-
пу — и стоял боком. И границы волка мы почувствовали
гораздо раньше, чем увидели его самого. Мы не наруши-
ли его владения. Мы ушли.
Мишка приглашал меня к себе по ночам понедельни-
ков, и в очередной понедельник я по привычке пришла
к нему. Открыла дверь. Не ключом, а просто, потому что
здесь не закрывают двери. И увидела их вдвоем. Мне бы
уйти, я тихая, ты же знаешь. Но я не ушла, осталась. Мо-
жет быть, инстинктивно.
Он смотрел на Тоню, не шевелясь, не отрываясь, дол-
го, не приближаясь ни на шаг. А я смотрела на его отраже-
ние в зеркале. И видела, что он не дышит. Что он тоже,
74
как и я, затаился. Прошла, наверное, минута. А потом он
сделал шаг к Тоне, поднял руку, двумя пальцами взял
за пуговичку на горле ее рубашки и расстегнул. И я почув-
ствовала, как будто я — там, с ним, сейчас. Не она — я. И я
не смогла уйти, хотя мозг кричал: «Уходи!»
Он расстегнул вторую пуговичку над солнечным спле-
тением. Третью — под грудью. Четвертую — на животе. Я
подумала: если бы он обезвреживал бомбы, был сапе-
ром — двигался бы так же. И это его медленное, напол-
ненное движение вообще не напоминало мне нас, тороп-
ливых, рваных, спешащих.
Он раздвинул ей полы рубашки, и она там была — без
лифчика.
Чертовы зеркала, кто их проектировал!
Я не просто смотрела — я пялилась! И стыдно мне ста-
нет уже потом, а тогда… Он наклонился к ее груди, я за-
крыла глаза и осела, прислонившись к собственному от-
ражению.
Мне близка идея оставлять правильный след.
Но с Мишкой правильно — не получается.
— Антонова, — шепчет он снова и снова, — Антонова…
Давай, давай, Мишка… Господи боже…
Зачем я это делаю, мам? Где мои границы?
В день соревнований получаем номера, расписание.
До старта — часа два. Можно еще раз пройти склон
по точной трассе.
— Антонова, по пятьдесят?
— Тонь. Давай после заезда?
— Да само собой. Но и ща по глоточку.
Поднимаемся на кресле вдвоем. Тоня достает фляж-
ку.
— Что там?
— Шлюхи.
— Шлюхи — это о нас?
— Это за нас!
75
И там не по пятьдесят, а по сто пятьдесят. Неуверенно
спрыгиваем с подъемника.
— Ну что? Наперегонки?
— Тонь, успеем еще! Давай просто…
— За мно-о-ой!
И я — за ней. Конформизм — наше все.
На середине склона Тоня резко подрезает лыжника, он
укладывается точно мне под ноги. Объехать — не знаю,
как. Перепрыгнуть — не умею. Зато успеваю нарыть су-
гроб. Руки вперед и вверх — рыбкой — принимаю
на грудь крепление лыжи. Слышу хруст.
Больно.
Поднимаюсь на стартовую площадку. Дышать почти
не могу. Двигаюсь медленно-медленно. Глотаю воздух
по чуть-чуть.
Есть в факте боли некий пофигизм, дерзость. Когда так
больно, что становится все равно. И если бы в гору бе-
жать, я бы не стартовала. А сноуборд — он же вниз, с го-
ры.
Заезд прохожу на автопилоте, без драйва. Черные пят-
на пляшут перед глазами. Знаешь, мама, что такое авто-
пилот? Как будто тело само по себе, а я сама по себе — вне
тела — наблюдаю за собой со стороны. И мышцы вроде
расслаблены, а вроде — в тонусе. Прохожу и трамплины,
и флажки. Дышу или нет — не знаю, зато знаю, где накло-
ниться, как сильно согнуть колени, куда повернуть.
Вот и трасса. Вот и финиш. Результатов не дожда-
лась — зашла в травмпункт, тейпировали, вышла. Зашла
в офис — написала заявление на увольнение. И меня ни-
кто не пытался удержать, представляешь?
Поменяла телефоны, удалила социальные сети. Сняла
квартиру рядом с Бобровкой — почти на все. Тренирова-
лась днями. Работала ночами удаленно. Искала свой пра-
вильный след — едва заметную границу, тонкую-тонкую
нить на снегу.
Поняла, что каждый сам отвечает за свои следы. Каж-
дый сам держит свои рамки. И никто не должен быть по-
велителем чужих границ.
Пришла весна. Зажили ребра. А с ними — и я сама.
Снег начал таять. Иду на свой крайний спуск. Есть тут та-
кая забава — горнолужник. Разгоняешься по подтаявше-
му склону, а финишируешь, скользя по воде.
— Привет, Антонова!
— Илья? — снимаю маску, щурюсь…
— У меня твой кубок, Антонова! Зайдешь на саган-
дайля?
